О разборе вольного перевода Бюргеровои баллады «Ленора». (Июль 1816)
Iniquitas partis adversae justum bellum ingerit *).
Я читал в «Сыне отечества» балладу «Ольга» и на нее критику, на которую сделал свои замечания.
Г-ну рецензенту не понравилась «Ольга»: это еще не беда, но он находит в ней беспрестанные ошибки против грамматики и логики,— это очень важно, если только справедливо; сомневаюсь, подлинно ли оно так, дерзость меня увлекает еще далее: посмотрю, каков логик и грамотей сам сочинитель рецензии!
Г. Жуковский, говорит он, пишет баллады, другие тоже; следовательно, эти другие или подражатели его, или завистники. Вот образчик логики г. рецензента. Может быть, иные не одобрят оскорбительной личности его заключения; но в литературном быту то ли делается? — Г. рецензент читает новое стихотворение; оно не так написано, как бы ему хотелось; за то он бранит автора, как ему хочется, называет его завистником и это печатает в журнале и не подписывает своего имени.— Все это очень обыкновенно и уже никого не удивляет.
Грамматика у г. рецензента своя, новая и сродни его логике; она, например, никак не допускает, чтоб
Рать под звон колоколов
Шла почить от всех трудов.
Вступать в город под звон колоколов, плясать под музыку.— Так говорится и пишется и утверждено постоянным употреблением, но г. рецензенту это не нравится: стало быть, грамматически неправильно.
Между тем уважим прихоти рецензента, рассмотрим по порядку все, что ему не нравится.
Во-первых, он не жалует баллад и повторяет сказанное в одной комедии, что «одни только красоты поэзии могли до сих пор извинить в сем роде сочинений странный выбор предметов». Странный выбор предметов, т. е. чудесное, которым наполнены баллады,— признаюсь в моем невежестве: я не знал до сих пор, что чудесное в поэзии требует извинения.
В «Ольге» г. рецензенту не нравится, между прочим, выражение рано поутру; он его ссылает в прозу: для стихов есть слова гораздо кудрявее **).
Также ему не по сердцу восклицание ах!, когда оно вырывается от души в стихах:
Изменил ли друг любезный!
Умер ли, ах! я умру.
В строфе, в которой так живо описано возвращение воинов-победителей в отеческую страну:
На сраженье пали шведы,
Турк без брани побежден,
И, желанный плод победы,
И на родину с венками,
С песньми, с бубнами, с трубами
Рать под звон колоколов
Шла почить от всех трудов.
Слово турк, которое часто встречается и в образцовых одах Ломоносова, и в простонародных песнях, несносно для верного слуха г. рецензента, также и сокращенное: с песньми. Этому горю можно бы помочь, стоит только растянуть слова; но тогда должно будет растянуть и целое; тогда исчезнет краткость, чрез которую описание делается живее; и вот что нужно г. рецензенту: его длинная рецензия доказывает, что он не из краткости бьется.
Далее он изволит забавляться над выражением: слушай, дочь — «подумаешь,— замечает он,— что мать хочет бить дочь». Я так полагаю, и, верно, не один, что мать просто хочет говорить с дочерью.
Еще не нравятся г. рецензенту стихи:
... В Украине дальной
Если клятв не чтя своих,
Обошел налой венчальной
Уж с другою твой жених.
Он находит, что проза его гораздо лучше:
Может быть, неверный
В чужой земле Венгерской
Отрекся от своей веры
Для нового брака.
Так переводит он из Бюргера; не видно между тем, почему это хорошо, а русские стихи дурны. Притом г. рецензенту никак не хочется, чтобы налой, при котором венчаются, назывался налоем венчальным. Но он час от часу прихотливее: в ином месте эпитет слезный ему кажется слишком сухим, в другом тон мертвеца слишком грубым. В этом, однако, и я с ним согласен: поэт не прав; в наш слезливый век и мертвецы должны говорить языком романическим. Nous avons tout change, nous faisons maintenant la medecine d'une methode toute nouvelle ***).
Вот как в балладе любовник-мертвец говорит с Ольгой:
«Мы лишь ночью скачем в поле;
Поздно выехал оттоле,
Чтобы взять тебя с собой».
«Ах, войди, мой ненаглядный!
В поле свищет ветер хладный;
Здесь в объятиях моих
Обогрейся, мой жених!»
* * *
«Пусть он свищет, пусть колышет,
Что до ветру мне? Пора!
Ворон конь мой к бегу пышет,
Мне нельзя здесь ждать утра.
Встань, ступай, садись за мною,
Ворон конь домчит стрелою,
Нам сто верст еще: пора
В путь до брачного одра».
* * *
«Где живешь? скажи нелестно:
Что твой дом? велик? высок?»
«Дом землянка».— «Как в ней?» — «Тесно».
«А кровать нам?» — «Шесть досок».
«В ней уляжется ль невеста?»
«Нам двоим довольно места».
Стих: «В ней уляжется ль невеста?» заставил рецензента стыдливо потупить взоры; в ночном мраке, когда робость любви обыкновенно исчезает, Ольга не должна делать такого вопроса любовнику, с которым готовится разделить брачное ложе? — Что же ей? предаться тощим мечтаниям любви идеальной? — Бог с ними, с мечтаниями; ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос.
Ольга встала, вышла, села
На коня за женихом,
Обвила ему вкруг тела
Руки белые кольцом.
Мчатся всадник и девица
Как стрела, как пращ, как птица,
Конь бежит, земля дрожит,
Искры бьют из-под копыт.
Эта прекрасная строфа, сверх чаяния, понравилась и г. рецензенту; он только замечает, что поэт дал слову пращ значение ему несвойственное; — наконец, исписав 17 страниц, г. рецензент дописался до замечания справедливого. Скажу только, что слово пращ в таком смысле, как оно принято в «Ольге», находится также в одном месте у г. Жуковского:
От стука палиц, свиста пращей
Далече слышен гул дрожащий.
Стихотворения Жуковского,
т. 1, стр. 107.
Потом г. рецензент от нечего делать предлагает несколько вопросов для решенья,— от нечего делать, говорю я: потому что он мог легко бы сам себе на них отвечать, например, в стихах:
Наскакал в стремленье яром
Конь на каменный забор.
Спали петли и запор.
Он спрашивает: что такое наскакал на забор? Всякий грамотный и неграмотный русский человек знает, что наскакал на забор значит: примчался во всю прыть к забору.— «С какой двери (продолжает он) спали петли» и пр.— С той же, на которую в переводе у г. рецензента: седок поскакал, опустив узду. Далее в стихах:
На дыбы конь ворон взвился,
Диким голосом заржал,
Стукнул в землю — провалился
И навеки с глаз пропал.
Рецензент спрашивает: с чьих глаз? — Такие вопросы заставляют сомневаться, точно ли русский человек их делает. Он свою рецензию прислал из Тентелевой деревни Санкт-Петербургской губернии; нет ли там колонистов? не колонист ли он сам? — В таком случае, прошу сто раз извинения.— Для переселенца из Немечины он еще очень много знает наш язык. Но к концу рецензент делается чрезвычайно весел. Ему не нравится, что
Ольга в страхе, без ума,
Неподвижна и нема,
и он хочет ее уронить.— Да, да! — ведь у Бюргера,— говорит он,— могла же она упасть и лежать. Надобно ее непременно уронить. Куда девалась ваша стыдливость, г. рецензент.
Но за этим следует замечание, которое похоже на дело. В балладе адские духи припевают погибшей Ольге:
С богом в суд нейди крамольно,
Скорбь терпи, хоть сердцу больно,
Казнена ты во плоти.
Грешну душу бог прости.
Точно, не шло бы адским духам просить бога о помиловании грешной души, хотя это и у Бюргера так, однако три первые стиха, по-моему, более походят на злобные укоризны, на иронию, чем на проповедь, вопреки г. рецензенту; но, видно, участь моя ни в чем с ним не соглашаться. Его суждения мне не кажутся довольно основательными, а у меня есть маленький предрассудок, над которым он, верно, будет смеяться: например, я думаю, что тот, кто взял на себя труд сверять русский перевод с немецким подлинником, должен, между прочим, хорошо знать и тот и другой язык. Конечно, г. рецензент признает это излишним, ибо кто же сведущий в русском языке переведет с немецкого:
Rasch auf ein eisern Gitterthor
Gings mit verhangtem Ziigel,
т. е. «пустился во весь опор на железные решетчатые ворота».
«быстро на железную решетчатую дверь поскакал (седок), опустив узду». Так точно французское: ventre a terre ****) можно перевести брюхом по земле.
У Бюргера Ленора говорит:
Verloren ist verloren *****).
А Ольга в русской балладе:
Нет надежды, нет как нет!
Рецензент кричит: Нет! не то! не то! не то! Надлежало сказать: то, то, именно то, не может быть проще и вернее, не может быть иначе. Но если верить г. рецензенту, он сам по себе не вооружился бы против Ольги, взыскательные неотвязчивые читатели его окружают. Они заставили его написать длинную критику. Жалею я его читателей; но не клеплет ли он на них? — В противном случае, зачем было говорить с ними так темно: «Что касается до меня, то я, право, ничего бы не нашел сказать против этих стихов, кроме того, что, так сказать, нейдут в душу». Такой нескладный ответ, натурально, никого не удовлетворит: с неугомонными читателями надобно было поступить простее; надобно было сказать им однажды навсегда: «Государи мои! не будем толковать о поэзии! она для нас мудреная грамота, а примитесь за газеты». Читатели бы отстали, а бесполезная и оскорбительная критика в журнале не наполнила бы 22-х страниц.
Но нет! г. рецензент не мог отговориться: судить криво, бранить — какое невинное удовольствие! Как отказать себе в этом? притом же писать для того, чтобы находить одно дурное в каком-либо творении,— подвиг немноготрудный: стоит только запастись бумагой, присесть и писать до тех пор, доколе не наскучит; надоело: кончить, и выйдет рецензия вроде той, которая сделана на «Ольгу».— Может быть, иные мне не вдруг поверят; для таких опыт — лучшее доказательство.
Переношусь в Тентелеву деревню и на минуту принимаю на себя вид рецензента, на минуту, и то, конечно, за свои грехи. Около меня лежат разные сочинения в стихах и в прозе, ко мне, будто невзначай, попалась в руки «Людмила». Читаю и на первом стихе второго куплета остановляюсь:
Пыль туманит отдаленье.
Можно сказать: пыль туманит даль, отдаленность, но и то слишком фигурно, а отдаление просто значит, что предмет удаляется; если принять, что пыль туманит отдаленье, можно будет сказать, что она туманит удаленье и приближенье. Но засим следует:
Светит ратных ополченье.
Теперь я догадываюсь: отдаленье поставлено для рифмы. О, рифма! ****** ) Далее:
Где ж, Людмила, твой герой?
Слишком напыщенно.
Где твоя, Людмила, радость?
Ах! прости, надежда-сладость.
Надежда-сладость.— Опять-таки для рифмы! Одно существительное сливают с другим для того, чтоб придать ему понятие, которое не заключается в нем необходимо. Например, девица-краса, любовник-воин, но надежда — всегда сладость.— Далее мать говорит дочери:
Мертвых стон не воскресит.
А дочь отвечает:
…
…
Что прошло — невозвратимо.
…
Возвращу ль невозвратимых?
Мне кажется, что они говорят одно и то же, а намерение поэта — заставить одну говорить дело, а другую то, что ей внушает отчаяние. Вообще, как хорошенько разобрать слова Людмилы, они почти все дышат кротостью и смирением, за что ж бы, кажется, ее так жестоко наказывать? Должно думать, что за безрассудные слова, ибо под концом усопших хор ей завывает:
Смертных ропот безрассуден,
Час твой бил — и пр.
Но где же этот ужасный ропот, который навлек на нее гнев всевышнего? Самая богобоязненная девушка скажет то же, когда узнает о смерти своего любезного. Царь небесный нас забыл — вот самое сильное, что у ней вырывается в горести, но при первом призраке счастия, когда она мертвеца принимает за своего жениха, ее первое движение благодарить за то бога, и вот ее слова:
Знать тронулся царь небесный
Неужели это так у Бюргера? Раскрываю «Ленору». Вот как она говорит с матерью:
О Mutter! Mutter! was mich brennt,
Das lindert mir kein Sakrament.
Kein Sakrament mag Leben
Извините, г-н Бюргер, вы не виноваты! Но возвратимся к нашей Людмиле. Она довольно погоревала, довольно поплакала, наступает вечер.
И зерцало зыбких вод,
И небес далекий свод
В светлый сумрак облеченны.
не испугать.
Тихо брякнуло кольцо,
Тихим шепотом сказали:
Все в ней жилки задрожали,
То знакомый голос был,
«Спит иль нет моя Людмила,
Помнит друга иль забыла?» и так далее.
Этот мертвец слишком мил; живому человеку нельзя быть любезнее.
После он спохватился и перестал говорить человеческим языком, но все-таки говорит много лишнего, особливо когда подумаешь, что ему дан краткий, краткий срок и миг страшен замедленья.
Темны кельи покидаем.
Такие стихи
Хотя и не варяго-росски,
Но истинно немного плоски.
Поздно я пустился в путь,
Ты моя — моею будь!
К чему приплетен последний стих?
Способ, который употребляет мертвец, чтоб уговорить Людмилу за собою следовать, очень оригинален:
…
Едем, едем…
Кажется, что крик сов вовсе не заманчив и он должен бы удержать Людмилу от ночной поездки. И это чу! слишком часто повторяется:
Чу! совы пустынной крики!
Чу! в лесу потрясся лист!
Чу! в глуши раздался свист!
Такие восклицания надобно употреблять гораздо бережнее; иначе они теряют всю силу. Но в «Людмиле» есть слова, которые преимущественно перед другими повторяются. Мертвец говорит:
Слышишь! пенье, брачны лики!
…
Слышишь! конь грызет бразды!
А Людмила отвечает:
Слышишь? колокол гудит!
Людмила обхватила мертвеца нежною рукой и помчалась с ним:
Скоком, лётом по долинам.—
Дорогой спутник ее ворчит сквозь зубы, что он мертвый и что:
Путь их к келье гробовой.
Эта несообразность замечена уже рецензентом «Ольги». Но что ж? Людмила, верно, вскрикнула, обмерла со страху? Она спокойно отвечает:
Мертвых дом — земли утроба.
Впрочем, дорогой Людмиле довольно весело: ей встречаются приятные тени, которые
Легким, светлым хороводом
В цепь воздушную свились.
Поют воздушны лики,
Будто в листьях повилики
Вьется легкий ветерок,
Будто плещет ручеек.
Чую ранний ветерок.
Но пусть Людмила мчится на погибель; не будем далее за нею следовать.
Чтоб не нагнать скуки на себя, ни на читателя, сбрасываю с себя маску привязчивого рецензента и в заключение скажу два слова о критике вообще. Если разбирать творение для того, чтобы определить, хорошо ли оно, посредственно или дурно, надобно прежде всего искать в нем красот. Если их нет — не стоит того, чтобы писать критику; если ж есть, то рассмотреть, какого они рода? много ли их или мало? Соображаясь с этим только, можно определить достоинство творения. Вот чего рецензент «Ольги» не знает или знать не хочет.
(Июль 1816)
О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора». Сын отечества, 1816, ч. 32, № 30. Отклик на придирчивую критику баллады Катенина «Ольга» (1816), написанную Н. И. Гнедичем (Сын отечества, 1816, ч. 31, № 27. Без подписи, но с пометой: «СПб. губернии деревня Тентелева»). Катенин издал вольный перевод баллады Бюргера «Ленора» вслед за Жуковским («Людмила. Русская баллада», 1808). Полемика Грибоедова с Гнедичем была воспринята «арзамасскими литераторами» как продолжение нападок «рыцарей Беседы» (т. е. «Беседы любителей русского слова», 1811—1816) на новую поэзию, на Жуковского. Между тем позиции и Гнедича, и Грибоедова в литературной борьбе того времени достаточно самостоятельны и не выражают мнений двух противоборствующих сторон: «Беседы» и «Арзамаса». Гнедич, высоко оценивая поэзию Жуковского, корил его за то, что он дал дурной пример для подражания романтической музе. Грибоедов сравнивает две баллады с позиций народности, обличая неосновательную пристрастность критика. Исторически их спор закончился победой Грибоедова. В 1833 году в статье о стихотворениях Катенина А. С. Пушкин скажет: «Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Бюргеровой «Леноры». Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем «Манфреде» сделал из «Фауста»: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это почувствовал и вздумал показать «Ленору» в энергической красоте ее первобытного создания; он написал «Ольгу». Но сия простота и даже грубость выражений, сия «сволочь», заменившая «воздушную цепь теней», сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым». В 1831 году Жуковский вновь примется за перевод «Леноры», стремясь на этот раз воссоздать «дух и формы своего образца».
Одни только красоты поэзии могли до сих пор извинить... — цитата из пьесы М. Н. Загоскина «Комедия против комедии, или Урок волокитам» (1815), которая явилась откликом на «Урок кокеткам, или Липецкие воды» Шаховского, где в лице «балладника» Фиалкина был высмеян Жуковский. Загоскин попытался смягчить этот личностный выпад, истолковывая его как насмешку над эпигонами Жуковского.
Налой — род пюпитра в центре церкви.
«Nous avons tout change...» — цитата из комедии Мольера «Лекарь поневоле».
Пращ — древнее ручное боевое оружие для метания камней.
Тентелева деревня — «на 4-ой версте Петергофской дороги. К ней причислено Митрофаниевское кладбище» (Греч А. Весь Петербург в кармане. СПб., 1851, с. 515).
Хотя и не варяго-росски, но истинно немного плоски... — перефразировка строк из сатиры Батюшкова «Видение на берегах Леты»: «Стихи их хоть немного жестки,//Но истинно славяно-росски», направленных здесь против поэтов «Беседы любителей русского слова».
*) Несправедливость противной стороны вызывает справедливую войну (лат.).
**) Он вообще непримиримый враг простоты; не знаю, как ускользнули от его критики дышащие пиитическою простотою стихи:
Божий промысел кляла,
Руки белые ломала,
Черны волосы рвала.
И стемнело небо ясно,
Все к покою улеглись,
Звезды яркие зажглись.
(Примеч. А. С. Грибоедова.)
***) Мы все изменили, мы лечим теперь по совершенно новому методу (фр.).
*****) Утрачено — значит утрачено (нем.).
******) Читатели не должны быть в заблуждении насчет сих резких замечаний: они сделаны только в подражание рецензенту «Ольги». (Примеч. А. С. Грибоедова.)
*******) О мать, мать! То, что жжет меня,
Никакая святыня не может утолить.
Вернуть мертвецу (нем.).
Печатается по книге: А. С. Грибоедов. Сочинения. М., Художественная литература. 1988.